- Я после войны за Борисом, почитай, и не работала. Как Витя-то родился в 48-м,  «чего ты будешь работать, нам на жизнь хватит». Он меня, знаешь, как жалел. Хоть бы вот мизинцем тронул – сильно жалел и любил... А в войну попала я на спецработы. В детский сад пришли с разнарядкой: кого дадите? Заведующая показывает на меня, няню: «Так вот её и берите». От кого-то уже слышала про эти спецработы, напугалась, пробовала отговориться. Куда там!.. И попала-таки под зиму 43-го дзоты строить. К Японии уже тогда готовились. Германию-то здорово прозевали, но к Японии ГОТОВИЛИСЬ.

Три дзота мы построили. Один на Угольной, возле станции, второй на Угловой, где кирпичный завод, и ещё на 28-м километре. Нас трое было из Соловей-Ключа: Лёня Зюков, Тася (забыла фамилию) и я. А ещё Клава из Тавричанки, Клавдия Родионовна Терёхина, у неё муж воевал, а детей не было. Мороз, снегу много, а надо котлован сначала во-от такой глубины выдолбить. Кайло, лом, лопата – наше оружие. Над нами начальство: бригадир, прораб Фёдор, и самый главный – капитан Владимир Павлович. Все военные. В строгости держали: работа по часам и чтобы норма выполнялась. Замёрз ли, руки не гнутся – не касается. Командир, правда, добрый был: «Девчонки, трудно-тяжело, прошу одного: только побег не делайте. Богом молю! За побег 5 лет». Так день за днём, день за днём. Когда яма готова, три телеграфных столба кладёшь буквой «А» и сверху засыпаешь. Натаскивали грунт...

- А жили-то вы где?

- На Угольной в бараке. Нас 200 человек, все девки да жёнки молодые. Печка-буржуйка возле двери, и ещё одна с другого конца. Нары в два яруса. Я внизу – холодища внизу! В чём были, в том и спали.

- Тёть Дуся, а одежда какая у вас была?

- Да какая одежда? Фуфайка чёрная, с чьёго-то плеча, рукавицы-голицы, ватные штаны, валенки... Валенки у меня как-то больно быстро украли. И не нашла больше - с концами. Мать тогда бурки мне пошила, из рукавов старой шубы, сверху галоши. И варежки мне связала, я их в бараке всё время прятала – народ разный, умыкнут.

Всё бы, наверное, ничего: холод, каторжный неженский труд, ни копейки не платили. Стерпеться, пожалуй, можно - девушки не графских кровей. В неволе, но не за колючей проволокой и, что немаловажно, страну ведь надо было оборонять. Но вот кормили их, жаловалась Евдокия Даниловна, хуже некуда. Почти как заключённых. Супчик-баланда: три ломтика от огурца, гаолян плюс вода безо всякой заправки. Варево такое обзывалось рассольником... Зато хлеб! «Хле-е-еб» - она не проговорила, а буквально пропела мне гимн хлебу. Представьте. Вечерами лёжа на нарах в полумраке при керосиновой лампе, 200 пар глаз заворожённо уставились на входную дверь. Ждут, когда она заскрипит, откроется, и занесут хлеб. О, что это был за хлеб! Пышные, как надутые, огромные белые булки. От союзников-американцев «второй фронт». Буханки были килограммовые, потому один их край отрезали, а 800 грамм – получи. Норма. Девчонки пайку сожмут между коленей, кусочками отщипывают и медлят пару секунд... боятся в рот отправлять. Никто не отбирал, хочешь, хоть всю ночь ешь, но почему-то никогда не получалось – хлеб таял, как мороженое... Глядь, а его уже нет. И сразу заныли косточки... А спать, надо ведь спать. Забылась на какие-то час-полтора. Но всё на себе влажное, знобит. Поднимется бедная Дуся, туда-сюда маятником, от нар к печке, от печки к постели. А тут и побудка. И опять всё сначала.

- Я сколь раз хотела на рельсы броситься. Тяжело, не могу. Сил моих нет! Убежать? Осудят на пять лет. Нет, лучше на рельсы. Суд видела и слышала. Военный трибунал, строгий и скорый. Как-то прямо к бараку подъехал, нас всех согнали. Беглянку выводят. Волосы растрёпанные, глаза запали - подталкивают её, покрикивают в голос. В один миг зачитали: пять лет, и ваши не пляшут! А другая девчонка, из Уссурийска, 17 лет, тоже побег сделала. Так она, страдалица, суда дожидаться не стала. Повесилась. Страхи небесные!.. Открылась я маме, когда на выходной домой отпускали: «Мама, я под поезд лягу». «Господи! Что ты такое говоришь, доченька! Потерпи как-нибудь. Прошу тебя. Я тебе картошки приносить буду». Сидим обе и плачем... Ну и что, приносила когда-никогда. Ведра два картошки, огурцов - разве ж я одна-то стану есть. Глаза у всех голодные: «Дусь, картошка ещё не сварилась?» Кто понахальнее, так и не спрашивал, сразу рукой тянулся...

Мы с тётей Дусей по-соседству жили, метров 300 от их дома. Как она мне рассказывала, старалась всё, что было в войну, забыть. Забыть и не помнить. И не думала, не гадала, что могут какие-то справки пригодиться для пенсии и льгот, как труженице тыла. Я бы, говорила, хоть сто справок взяла, командир добрый был. Поженились с Борисом после войны. Он-то, хвалила, жених хоть куда, парень смелый да отчаянный. А подкатился кавалером к Дусе и оробел. Дуся, девушка смазливая да с характером, такие, оказывается, фортели перед ним выделывала... Да уж. Что с характером была бабушка – это точно. До последних дней. После смерти мужа осталась в старой совхозной халупе одна-одинёшенька. Болела. На этажерке целая аптека лекарств. Но ни характера, ни лекарств надолго не хватило. Правда, умерла бедняжка далеко на девятый десяток. А её труд в войну остался ничем и никем не измерен.

Пётр Теляков, историк-журналист, действительный член Русского географического общества, с. Вольно-Надеждинское.